Как советская Россия борется с преступностью. Очерк 8. Болшевская коммуна

В Советской России все происходит не так, как ожидаешь. Я была уверена, что нет ничего легче, чем посетить Болшевскую коммуну для опасных юных правонарушителей. Ее показывают туристам, туда ездят делегации. Как только я улучу время, я осмотрю Болшево. Я задаю вопрос в Наркомюсте. Мне отвечают: «Попытайтесь, быть может вас и пропустят. Официальный путь очень труден и может потребовать много времени».

— «Почему же? Ездят ведь туда делегации?»

— «Да, но это нечто совершенно иное. Одиночные посещения и беседы отнимают гораздо больше времени. Руководители коммуны поэтому настойчиво просили ограничить выдачу разрешений посетителям, так как их сопровождение отрывает от работы».

— «Но ведь у меня имеется разрешение на посещение всех исправительно-трудовых учреждений Москвы, а в Болшеве, говорят, особенно хорошая постановка работы».

— «Болшево — в ведении ОГПУ. Решения ОГПУ от нас не зависят» .

Я начала с того, что присоединилась к делегации и поехала с ней в Болшево. Наконец я там, но совершенно иное дело знакомиться с учреждением одной, чем обходить его с группой из 20 делегатов. Они хотят все осмотреть, нигде не задерживаясь, и приходят в отчаяние, когда я задаю более обстоятельные вопросы.

Я пробираюсь к одному из руководящих воспитателей, спрашиваю его, когда бы я могла снова приехать, говорю ему о цели моего пребывания в Советском союзе и настойчиво прошу выдать мне удостоверение, по которому я смогла бы в следующий раз одна явиться в коммуну.

— «Весьма сожалею, — отвечает он, — но не могу быть вам полезным. Чтобы явиться сюда, вы обязательно должны заручиться письменным разрешением ОГПУ».

Десять дней я добиваюсь этого разрешения. Дело сводится к тому, чтобы добраться в надлежащее место в надлежащее время и как раз в тот момент, когда соответствующее лицо на месте, а его телефон минуту свободен. Различные организации помогают мне с полной готовностью: им знакомо свойственное немцам нетерпение, которым всегда кажется, что они не могут ждать. Наконец, мне сообщают, что разрешение готово.

Болшево — большой поселок. Там расположена коммуна, в которой живет и работает молодежь с тяжелым преступным прошлым, строящая себе новую жизнь. Я уже два дня подряд в коммуне. Начальник в отъезде, на мои вопросы отвечают его заместитель и один из воспитателей. Они пережили развитие коммуны со дня ее основания, один из них — врач, другой — педагог. Оба были без специальной подготовки к работе с правонарушителями. Своими знаниями они обязаны только собственному опыту.

Я обхожу обширные цеха, в которых производятся различные спортивные принадлежности: лыжи, коньки, тенисные ракетки, спортивная обувь. Первоклассная работа составляет гордость коммуны. Имеются также текстильная фабрика и металлическое производство.

Воспитатель рассказывает мне, как возникла коммуна. В 1924 году была арестована большая группа бандитов. У них были несовершеннолетние пособники. Что могло получиться из этих детей в возрасте от 14 до 16 лет? В дома заключения их не хотели помещать из опасения, что там их разложение пойдет еще дальше, а устраивать их в детские учреждения было столь же мало желательно: они слишком глубоко окунулись в преступную жизнь и могли оказаться опасными для остальных детей.

Тут вмешалось ОГПУ и основало собственное воспитательное заведение в Болшеве для 50 несовершеннолетних. Вначале наткнулись на большие трудности. Подростки привыкли воровать, и не все были склонны отказаться от этой привычки. Группа подростков вознамерилась взломать кладовую. Они были застигнуты на месте, и воспитателям пришлось решать, какому взысканию их подвергнуть. Об обычных, ранее применявшихся мелких взысканиях в этом случае не могло быть и речи, применение же строгих мер было связано с опасностью открытого сопротивления. У этих юных правонарушителей сильная воля: никогда не следует пытаться сломить ее: они будут отчаянно противодействовать. Тогда на совещании воспитателей один из них предложил решиться на рискованный опыт и доверить ключи самим ребятам. Предложение было принято. Вскоре оказалось, что смелый шаг увенчался полным успехом. Беспризорным впервые было оказано доверие, чтобы укрепить в них чувство собственного достоинства и направить их волю по надлежащему руслу. Это было совершенно небывалым событием в их жизни, и все их честолюбие было направлено на то, чтобы справиться с возложенной на них задачей. С течением времени было устроено самостоятельное хозяйство членов коммуны, которыми были исключительно юные правонарушители. До 1928 года число членов коммуны постепенно возросло до 160, причем предельный возраст был повышен до 20 лет, а впоследствии поднялся еще выше. В 1929 году число коммунаров стремительно повысилось, и в настоящее время в коммуне работают 2200 бывших правонарушителей.

— «Не привел ли быстрый рост вашей коммуны к большим затруднениям?» — спросила я воспитателя.

— «Нет, — возразил он, — рост коммуны ведь был лишь следствием развития нашего производства. Для нашего основного ядра из 200 ребят требовалась серьезная, продуктивная работа, и, чтобы расширить производство, нам необходимы были еще работники. Вы видели вчера наши обширные мастерские. В них в настоящее время кроме наших 2200 членов заняты 3700 свободных рабочих и служащих. Наш опыт перевоспитания опасных юных правонарушителей путем ответственной производственной работы удался почти во всех случаях. Мы основательно знаем не только наш человеческий материал и наши производственные возможности, но и то, что каждого парня может заинтересовать. Если работа захватывает его, то уже имеются предпосылки к его перевоспитанию. Самое главное при этом заключается в индивидуальном подходе, так как труд тогда лишь является воспитательным средством, когда он соответствует способностям каждого из ребят. Когда парень окажется на надлежащем месте, тогда на нем начнет сказываться интенсивное влияние коллектива».

— «Кто направляет к вам новых членов коммуны? Проводите ли вы особый отбор?»

— «Само собой разумеется. Каждый новый член коммуны подвергается тщательному испытанию, это является залогом успеха. Общее собрание правонарушителей выделяет отборочную комиссию, которая направляется в дома заключения и там производит отбор новых членов. Задача сводится к тому, чтобы отыскать «честных воров», не обкрадывающих друг друга и выполняющих данное ими слово. Случайных воров мы вообще не принимаем. Здесь имеются правонарушители, которые по 10, по 15 лет были спаяны с преступным миром, как раз с этими мы достигли наилучших результатов. Когда вы побеседуете с нашими ребятами, вы убедитесь, что в этом утверждении нет преувеличения. Многие из наших привычных преступников — теперь дельные работники, женаты и живут в нашей коммуне. У нас теперь более 300 семей».

— «Жены их тоже из бывших правонарушителей?»

— «Нет, только 30 из них являются членами коммуны. Всего у нас 200 женщин-правонарушителей, все они были в свое время осуждены по многу раз. Работа с ними труднее, чем с мужчинами; в них больше пережитков мещанской среды, и поэтому их труднее увлечь перспективой широких задач».

— «Расскажите, пожалуйста, как происходит прием новых членов: все ли они вступают по инициативе коммуны?» — спросила я дальше.

— «Нет, одни сами просят об их принятии. Они слышали, что здесь многому можно научиться, многого достигнуть. Другие пришли сюда благодаря их родственникам, уже работавшим в коммуне. Никто, разумеется, не становится сразу полноправным членом коммуны. До шести месяцев каждый состоит кандидатом, после чего получается отзыв цеха, и наконец, в распорядительной комиссии разрешается вопрос, принять ли его в члены коммуны или оставить дальше в кандидатах. Пробывший год кандидатом и все-таки непринятый в члены автоматически исключается из коммуны. Большое значение имеет поддержка со стороны родных. У нас здесь есть один бывший опасный правонарушитель. Он привел потом двух братьев, а теперь хочет привести и третьего, находящегося в доме заключения. Тот же считает своих трех братьев предателями и знать их не хочет. Наконец, они ему написали: «Мы убеждены, что ты еще передумаешь. Когда тебе понадобится помощь, ты можешь явиться».

— «Могут ли члены коммуны перевести в Болшево и своих старших родственников?»

— «У нас бывают такие случаи. По просьбе члена коммуны, очень хорошего работника, в коммуну был принят его отец, старый профессиональный вор, которому он хотел помочь. Полное самоуправление правонарушителей произвело на старика огромное впечатление. Теперь он уже член коммуны».

— «Подлежит ли вопрос о принятии нового члена утверждению со стороны начальника коммуны?»

— «Нет, высшей инстанцией является общее собрание, которое руководит всей работой. Оно выделяет комиссии, которые занимаются ведением хозяйства коммуны и контролируют доставку продуктов, оно выбирает также конфликтные комиссии, в которых обсуждается и внимательно разрешается каждая мелочь».

— «Какие проступки наиболее часты среди членов коммуны и каким образом коммунары побороли склонности к воровству?» — спросила я дальше.

— «Кражи случаются редко. Наш основной принцип с самого начала заключался в том, чтобы оказанным доверием усилить чувство собственного достоинства правонарушителей. Влияние коллектива на новичков проводится активом ребят. Новичкам стараются привить сознание вреда, проистекающего от их преступных навыков. Тягчайшим проступком признается пьянство. Водку очень легко добыть поблизости от коммуны. Последствия же опьянения бывают для наших бывших серьезных правонарушителей роковыми. У них прежде было в обычае выпивать для храбрости перед кражей, и почти все проступки, преследуемые у нас как хулиганство, совершаются в состоянии опьянения. Недавно у нас был очень печальный случай. Парень пробыл здесь два года, превосходно работал. Его все любили. Он пошел в отпуск, и родные угостили его водкой. Уже отвыкнув от алкоголя, он быстро опьянел и по старой привычке совершил в трамвае кражу. Раньше он был искусным карманным вором. Когда он совершенно отрезвился, то никак не мог себе представить, что совершил кражу. Теперь он сидит в доме заключения, но мы его опять возьмем оттуда, так как он был всеобщим любимцем».

— «Как вы добиваетесь строгого соблюдения запрета выпивки? — спросила я. — Не вызывает ли сам запрет соблазна нарушить его?»

— «Этот закон установлен самой коммуной. Она знает, сколь- он необходим. Нарушения его строго караются вычетами в размере от двухнедельного до месячного заработка. Нам, служащим, также воспрещено пить. Кто не желает этому подчиняться, тому здесь не место».

Мы проходим по широким улицам колонии, всюду нам встречаются коммунары, которые приветливо здороваются с воспитателем. Красивые обширные строения, широкие аллеи, большая тенисная площадка — все выглядит великолепно. Но действительно ли так велики достижения, или быть может успехи работы преувеличиваются? Я вхожу в дом с квартирами для семейных. Воспитатель распрощался со мной, меня сопровождает член коммуны. У входа, на лавочках сидят матери со своими детьми. Я выражаю желание осмотреть несколько квартир, и меня с готовностью пускают. Мое внимание привлекает худощавый молодой человек.

— «Вы тоже живете здесь?» — спрашиваю я его.

— «Да, не хотите ли посмотреть мою квартиру? Моя жена, к сожалению, в отъезде, она на отдыхе в Крыму, но я могу вам показать моего ребенка».

В комнате средних размеров стоит широкая кровать, сбоку — белая детская кроватка, у окна — небольшой рояль. Я пристальнее присматриваюсь к этому молодому человеку: у него узкое лицо с правильными чертами, а руки — как у работника умственного труда. Я спрашиваю его, играет ли он на рояле, и составляет ли этот инструмент собственность коммуны. «Нет, мы купили его, моя жена играет», — отвечает он просто, как о самом обыденном деле. Он берет свою двухлетнюю дочурку к себе на колени и рассказывает про свою жизнь.

У Эмилия Петровича Каминского была несчастная юность. Когда он был еще маленьким ребенком, умерла его мать, отец вторично женился, и мачеха возненавидела мальчика. Никто о нем на заботился. Когда отец ушел на войну, он был предоставлен сам себе, ничему не учился и уже к десяти годам попал в дурное общество. Во время гражданской войны он не мог найти работы, пытался поступить добровольцем в Красную армию, но по малолетству не был принят. Шатался без работы и наконец примкнул к шайке фальшивомонетчиков. «Работал» с ними два года. В 1925 году он был арестован и присужден к десяти годам лишения свободы. После двух лет пребывания в местах лишения свободы его обнаружила Болшевская комиссия, и уже в возрасте 20 лет он попал в коммуну. Это было шесть лет назад.

— «Как долго члены коммуны остаются здесь?» — задаю я вопрос.

— «Вы потому спрашиваете, что я так долго нахожусь здесь? Многие из нас останутся здесь навсегда. У нас ведь обширное поле деятельности и нам хотелось бы помочь и другим «неисправимым». Я — инженер, свое образование получил в техникуме нашей же коммуны и теперь хочу поработать на пользу коммуны. Все члены коммуны остаются здесь от двух до трех лет. Этот срок необходим, чтобы приобрести квалификацию и твердо стать на ноги. Я теперь вполне свободный человек, моя судимость погашена. Но это далось не так скоро. После трех лет хотя и отпускают, однако приходится нести позор прежней судимости. Поэтому спустя год или два после выхода, коммуна ходатайствует перед правительством об изъятии из документов бывшего коммунара указаний на его судимость. Я уже состою членом профессионального союза», — прибавляет он с гордостью.

Малютка проявляет нетерпение и просит отца поиграть с ней наконец. Я собралась уходить. Эмилий Петрович провожает меня до выхода.

— «Работает ваша жена?» — спрашиваю я перед уходом.

— «Да, на текстильной фабрике, там — недурно. Раньше она работала в прачечной, но ей не нравилось, заработок был слишком мал. Некоторые товарищи вначале недовольны малым заработком. В первое время начинающий получает всего по 35 рублей в месяц, все деньги удерживаются на расходы по содержанию; их даже не хватает, так как наше содержание обходится 50 рублей в месяц. Это первое время очень тяжело для людей, имевших в руках много ворованных денег; но изменить этого нельзя. Наше основное правило: никому ничто не дарится, каждый должен заработать все сам, и даже выданные за время учебы авансы удерживаются, когда впоследствии заработок достигает нормального уровня».

— «Как велик в среднем этот заработок?»

— «Нам платят ровно столько, сколько и свободным рабочим. Заработная плата колеблется в зависимости от продуктивности работы, специальности и рода производства. Зарабатываем мы много».

Я ему верю, потому что члены коммуны поразительно хорошо одеты. Между тем к нам подошли несколько молодых людей и посоветовали мне поговорить с одним из их писателей, который может мне рассказать много интересного. Я обещаю поговорить с ним завтра. Теперь я жду молодого воспитателя из бывших правонарушителей, который согласился сопровождать меня. Зовут его Александр Артемьевич Биронский, он руководит тремя общежитиями на 200 человек. Вот он и появляется точно в условленное время.

— «Пройдемте в красный уголок, — предлагает он, — там нам никто не помешает».

Меня поразило, с какой охотой русские уголовные рассказывают о своей прежней жизни. Вместе со стремлением перевоспитать себя и продуктивно проявить свои силы, очевидно пропадает боязнь рассказывать о теневых сторонах своего прошлого. Или быть может это связано с тем, что прошлая преступная жизнь воспринимается как изжитая раз навсегда, и человеку хочется показать, сколько потребовалось энергии, чтобы полностью переродиться.

Он рассказывает очень оживленно, без следа показного раскаяния, о своей скитальческой жизни. Он происходит из рабочей семьи, сейчас ему 27 лет. Двухлетним ребенком он потерял отца. Мать была работницей, мало могла о нем заботиться. Четырех лет он был отправлен к деду, ходил в школу и хорошо учился. Когда ему минуло 14 лет, мать взяла его в Москву. Вскоре его отдали в «мальчики». Скучная работа ему не понравилась, и он старался развлечься в обществе друзей. Один из них был сыном трактирщика. У матерей их не было денег ни на кино, ни на покупку сластей, и ребята стали воровать, чтобы добыть себе желанные удовольствия.

С 15 лет он с помощью своих товарищей приобрел «квалификацию» карманного вора и вел бандитский образ жизни. Во время гражданской войны все это шло без особой помехи. Ни у кого не было времени позаботиться о беспризорных. Впоследствии он неоднократно подвергался аресту, в 1920 году был помещен в исправительно-воспитательное заведение для несовершеннолетних, а потом попал в общее место лишения свободы. Он отовсюду совершал побеги. Чтобы вырваться на свободу, он рыл подкопы в своей камере или проползал через дымоход, не желая отсиживать свой срок. Я перебиваю его оживленный рассказ: «Неужели вы никогда не подумали, что могли бы вести и другую жизнь?»

— «Да, иной раз после удачных краж в трамвае я думал: сегодня вечером пожалуй опять попадешь за решетку, но стоило выпить с приятелями, и снова все забыто. Знаете, если бы мне кто-нибудь в то время сказал, что я еще когда-нибудь буду честно жить и работать, я бы просто плюнул ему в лицо. Еще в 1925 году, когда коммунары очень хотели привлечь меня сюда, я говорил им: «вы все решительно не в своем уме, что жертвуете своей свободой». Лишь в 1927 году я прибыл сюда с товарищами, но и не думал оставаться, а хотел лишь посмотреть, что здесь творится, и доставить удовольствие старым приятелям. Первые семь месяцев я каждый раз вечером думал, что убегу утром, а утром откладывал опять до вечера — удерживал станок. Меня нарочно приставили к одному из лучших станков. С ним я и не мог расстаться. Вообще же поначалу было очень тяжело. Было очень скучно, не хватало приключенческой жизни, связанной с постоянными опасностями».

— «Может быть кто-либо из воспитателей особенно заботился о вас?» — спрашиваю я.

Александр проводит рукой по своим русым волосам: «Да, больше всех мне помог Николаев. Вы говорили с ним утром. Он здесь с самого начала и отлично знает всех нас. Он занимался с каждым в отдельности. Он никогда не уговаривал меня — это вызвало бы лишь отпор с моей стороны. Он приставил меня к станку и, только семь месяцев спустя, стал постепенно втягивать в общественную работу. Мне хорошо известно, что в первое время он каждое утро спрашивал, здесь ли я еще, Он был рад тому, что я ушел в работу и не замечал, как мчалось время».

С видимой гордостью рассказывает он о своей многосторонней ответственной общественной работе и трудовых достижениях. Он даже представил свое изобретение и получил премию. В работе ударной бригады, в социалистическом соревновании, везде он был впереди и, наконец, стал воспитателем.

— «У нас шесть очень хороших воспитателей, которые нас знают и понимают, затем воспитателями работают еще 12 коммунаров — я один из них. Вот мимо окна как раз проходит Владимир, вам интересно будет с ним поговорить, я его позову».

Через несколько минут, неуклюже и робко ступая, входит длинный, как жердь, широкоплечий парень. Отвечать на вопросы для него дело очевидно непривычное, и он не знает, что рассказывать из своей жизни. Во время беседы он с удивлением поглядывает на своего приятеля, который видимо внушает ему безграничное уважение. Сам он еще не знает, что из него выйдет. Он был ловким вором. Здесь он всего несколько месяцев и еще не совсем освоился. 12 лет своей жизни он отсидел в местах лишения свободы. Последним местом заключения для него, как для особо социально-вредного, должны были стать Соловки, но тут комиссия привела его сюда.

— «Он много натерпелся, только не любит говорить об этом, но теперь он работает с увлечением, — говорит Александр, подбадривающе кивая своему товарищу. — На будущей неделе Владимир станет помощником заведующего конным двором». Широкая улыбка расплывается по всему смуглому от загара лицу этого великана.

— «Скажите мне еще, как распределяется ваш рабочий день?» — спрашиваю я в заключение.

— «У нас восьмичасовой рабочий день. Работа начинается утром в половине восьмого, вставать мы должны в семь часов, но большинство встает раньше. Первая смена работает до 4 часов дня, вторая — с 4 до 12 часов ночи».

Вечером мы еще долго сидим во дворе общежития. Члены коммуны рассказывают и сами задают вопросы. Александр Артемьевич указывает на двадцатидвухлетнего парня, который довольно безучастно смотрит на нас.

«Вот Пашинцов чувствует себя еще неважно, он еще слишком беспокоен, еще не может освоиться с порядком нашей жизни. У нас со многими так бывает».

— «Бывает ли, что вновь прибывшие, находясь в таком состоянии, убегают?» — спрашиваю я.

— «Это случается, иногда даже и позже, когда им хочется, чтобы их отпустили, а общее собрание находит, что они еще не вполне подготовлены для свободной жизни. Мы рассчитываем на 16 процентов отсева, из них приблизительно половина убегает, а другую половину мы сами отсылаем, так как они нам не подходят. Не забывайте, что это все трудные ребята, зато наши достижения действительно велики. Из 300 отпущенных 78 человек уже восстановлены в правах, некоторые из них даже стали членами партии».

На следующий день меня сопровождает Николай Михайлович Шелухин. Он показывает мне выставку болшевских художников, там имеются хорошие работы. Среди правонарушителей коммуны 18 живописцев, одаренность которых уже обнаружилась, и несколько молодых талантов, о которых еще нельзя сказать, как пойдет их дальнейшее развитие. Успешно работают театральный кружок и кружок духовой музыки. Балалаечники сейчас гастролируют в Крыму. Таким путем дарования правонарушителей находят полезное применение.

Я сравниваю свой собственный опыт патронирования над отбывшими наказание с тем материалом, который дает нам Советская Россия. Сколько раз при упорной работе с отдельными уголовными убеждалась я, какие положительные силы заложены в них и как правильным их использованием и товарищеской помощью можно добиться их полного перевоспитания. Каждый уважающий себя правонарушитель ненавидит до глубины души всякую благотворительность. Только если будет оказана целесообразная помощь и он поймет, что его перевоспитание важно не только в его личных интересах, тогда только и удастся направить его по новому пути. Я вижу, как в Советской России осуществляется — притом как само собой разумеющееся — все то, что я считала идеалом, причем там оно принимает все новые творческие формы. И все включено в большие рамки, связано с промышленным подъемом целой страны, опирается на многообразные пути приложения труда, вытекающие из осуществления пятилетки, вдохновляется знанием предстоящих далеко еще не исчерпанных возможностей. От неудач не опускаются руки. Наоборот, они побуждают к постановке более углубленных опытов, к «исправлению ошибок», как русские называют это без всяких прикрас.

Со мной сидит Николай Михайлович Шелухин и рассказывает, не ожидая вопросов, и видимо не хочет, чтобы его перебивали. Перед ним встают картины детства и юности, и дурное и хорошее сразу ожило, приобрело краски, воплотилось в прямо осязаемые образы.

В первый раз он был арестован одиннадцати лет от роду. Он тогда был мальчиком на посылках у часовых дел мастера. Его отец бросил мать, сойдясь с уличной девицей, и мальчик был на него за это крайне озлоблен. Встретив однажды на улице отца под руку с этой девицей, он пытался ударить его камнем в голову, но отец удержал его. С этого времени он научился воровать. Дома оставаться не хотелось, на работе ему было скучно. Тут подвернулся другой подросток, который тоже был не в ладах со своим отцом. Они направились в часовую мастерскую и в отсутствие хозяина украли часы и кольца. Часовщик кинулся к отцу Николая, но тот понятия ни о чем не имел. Между тем при попытке продать кольцо был задержан приятель Николая; он при этом наткнулся на своего отца, по указанию которого и был арестован. В полиции его основательно избили, и он со страха выдал своего товарища. Это было в 1915 году. Но Николай не бросил воровать. В 1916 году он был помещен в заведение для малолетних преступников, бежал оттуда, несколько лет шатался по всей стране, обокрал какую-то фабрику и «заработал» много денег. В 1920 году он встретился с отцом, который просил у него денег, чтобы на средства, добытые преступлением, завести себе мастерскую. Когда он впервые было осужден к 10 годам лишения свободы, он уже был «знаменитым» взломщиком.

Однажды он пошел на вечеринку, но по дороге задержался, чтобы совершить с товарищами ранее намеченную крупную кражу со взломом. Сначала все шло гладко, но потом нагрянула милиция. Товарищей его забрали, он же успел спрятаться между одеялами, наваленными в складе, и остался незамеченным. После ухода милиции он выбрался оттуда и отправился на вечеринку, как ни в чем не бывало. Кражи принимали все больший размах, и, наконец, он очутился в Смоленской фабрично-трудовой колонии. Там для подготовки побега он стал принимать участие в театральном кружке. Его сослали в концентрационный лагерь на Урал, откуда он снова бежал, и под вагоном приехал в Москву. Здесь его задержали. Тогда он стал проситься в Болшевскую коммуну.

— «Расскажу поправде для чего я приехал сюда. Я хотел лишь бежать отсюда. В пять часов я поехал, а в одиннадцать вечера рассчитывал быть уже в Москве, чтобы вместе с приятелями очистить склад, бывший у нас на примете. Этого дня я никогда не забуду. В Болшеве я встретил много старых товарищей, которых знал по местам заключения. Они окружили меня, стали показывать новое оборудование, повели в кружок, и я не заметил, как время прошло, я просто забыл о своем плане. После этого я шесть дней ждал общего собрания, оно должно было решить вопрос, принять меня или не принять, и уже начал терять терпение. Наконец меня приняли, сейчас же направили на фабрику и тут же назначили заместителем заведующего общежитием. Вначале я сильно волновался. Пошла совсем новая жизнь. Сразу я не мог приспособиться, но товарищи знали, как меня привязать к коммуне. Я только не мог быть доносчиком, когда кто-нибудь из товарищей выпивал или вообще совершал какую-либо провинность. Наконец я как-то раз все-таки донес, но совесть стала здорово мучить. И что же? Является ко мне с утешениями тот самый товарищ, на которого я же и донес, и говорит, что ничуть не сердит на меня. С этого дня я весь ушел в работу коммуны и дал себе слово так же верно служить коммуне, как раньше служил своей банде».

Я обхожу цеха с Николаем Шелухиным. Он также воспитатель. Когда он проходит, все приветливо встречают его. У коммунаров он пользуется заслуженным авторитетом. Мне вспоминаются беседы с другими коммунарами. Они говорили: «Педагоги — наши верные друзья, мы ценим их знания, подход у них к нам правильный, но кровно близки нам только воспитатели из нашей среды». Теперь мне понятны стали слова заместителя начальника коммуны: «Воспитателей мы набираем теперь только из коммунаров». Болшевская коммуна представляет своеобразное целое; посторонний человек, не знающий ее развития, вряд ли будет пользоваться у правонарушителей таким доверием, какое необходимо для плодотворной работы среди них.

— «Моя мать тоже здесь, — говорит Николай, прерывая мои размышления, — хотите — поговорите с ней. Она много вынесла. Теперь она у нас. Я вам покажу и свою жену и ребенка, но жене здесь не совсем по-душе, ей не хочется, чтобы я жил только интересами коммуны».

Вечером на вокзале я вижу, как Пашинцов беспокойно шагает взад и вперед по перрону. Он замечает меня и подходит ко мне. Да, ему очень трудно оставаться в коммуне, но он пришел в нее по доброй воле, потому и не может уйти. Его осудили на десять лет и сослали в Сибирь. Бесчисленное множество раз совершал он побеги, поэтому и был так далеко сослан. Но и оттуда ему удалось бежать. Все это было так тяжело и безотрадно, что и вспоминать не хочется. В Москве он по телефону спросил начальника места заключения при уголовном розыске, поместит ли он его в Болшево в случае его добровольной явки. Тот обещал, и таким образом он очутился в Болшева.

— «Почему же вам так трудно оставаться здесь?» — спрашиваю я его.

— «Я недавно в Болшеве и оставил в Москве свою невесту. Я думал жениться и взять ее в коммуну, но общее собрание не разрешило. Они считают, что я еще не встал крепко на ноги и еще не смогу заботиться о другом человеке. Может быть это и так, но я считаю это постановление жестким — я ведь пришел по доброй воле...»

Д вижу нерешительность в его глазах. Его взор устремлен куда-то вдаль, как бы не замечая ничего кругом. Удастся ли ему уйти от своего несчастного прошлого — от бездомности и неудовлетворенности, удастся ли ему завоевать себе новое будущее?

Автор: Елена Кербер, перевод с немецкого Л. Г. Фогелевича, Москва, 1933

Показать Скрыть карту